15:05 Нико Пиросмани |
| Всем художникам, тепло красок которых согревает Человека и Землю, на которой мы живем, посвящаю В 1 Дарьяльском ущелье шел дождь. Мокли снега на вершинах, скалы, деревья, дорога. Было время перегона, и путь беспрерывно преграждали многочисленные отары. Водителей и пассажиров это раздражало, меня - ни¬сколько. Все только в радость. И дождь, и запах овечьей шерсти, и мокрость асфальта. Я люблю грузинский пейзаж, здесь, в ущелье, и когда вырываешься из цепких объятий утесов. И вспомнил я Кайсына: «Грузия! Зелень долин, снега вершин, синева моря, темные силуэты древних храмов, крепостей, скал. Вечное безмолвие камня и немолчный звон ручьев». Красиво, правда? А на картине жизни все это - еще прекраснее. Вот о чем были мои мысли, когда мы въехали в Пассанаури. Дождик поутих, а затем и вовсе прекратился. И теперь ветер гонял над вершинами стаи туч. Именно здесь, в Пассанаури, должна была состояться моя встреча с гру¬зинскими друзьями, пригласившими меня. «Приезжай. Будем пить вино, закусывать аджарскими хачапури. И ни¬чего не делать». Конечно, вино и хачапури можно найти и поближе. Но ведь грузинских друзей там не было бы. И вот в знаменитом на перевале ресторане первая проба сил. Шашлыки нам подали на огромных шампурах. Сочные, с подрумяненной корочкой и совершенно не тронутые уксусом, отчего мясо ягненка стало еще приятнее, таяло во рту. Гора зелени и великолепное красное вино в глиняных кувшинах. Что еще надо кавказскому мужчине за обеденным столом? Лаваши? А как же! Пури, соль, лобио и кобийский сыр появились раньше всего. После того как первый голод был утолен всего лишь одной третью огром¬ного шампура, я, облизывая пальцы, поднял глаза и увидел на стене картину: четыре кинто, похожие друг на друга, как близнецы-братья, пили вино из воловьих рогов, готовясь закусить пури с сыром и зеленью. А шарманщик, стоящий рядом, наигрывал им мелодию. Сперва я услышал ее, эту мелодию, грустную для пирушки, а уже затем голос, прозвучавший совсем рядом: - Это картина Нико Пиросманишвили, батоно Володя, - говорил мне трактирщик. - Да брось ты, Датико, каждый раз молоть ерунду, - сказал на это один из тех кинто на картине, прежде опорожнив свой воловий рог, и, положив его на стол, взял пури, чтобы густо уложить на него зелень и сыр, а затем откусить от этой божественной пищи хороший кусок. - Брось дурачить человека. Картина Пиросманишвили висит, на¬верное, в каком-нибудь французском музее, а эту скопировал местный сапожник Сандро. Он живет вон там, за углом, где торгуют лавашами. Если пройти немного дальше и свернуть в левый переулок, то уткнешься в кладбище. Говорят, что где-то здесь можно найти могилу Нико, но это тоже неправда, потому что художник похоронен вовсе не здесь, а на Ку- кийском кладбище святой Нины в Тифлисе. В дальнем углу, для бедных и обездоленных. - Вот так каждый раз! - пожаловался трактирщик. - Они не дают рас¬сказать мне правду. Я-то лучше знаю. И отец мой, Зураб, рассказывал об этом. Он дружил с Нико. Здесь рассердились все кинто на картине: - Не знал твой отец нашего Николая Аслановича. Я перестал облизывать пальцы. Друзья что-то говорили, но я их не слышал. - Погодите вы все, - сказал я. - Дайте послушать шарманку. Ее ме¬лодия из того времени. Она полна запахами красок Пиросмани. Так дайте послушать... В это время к нашему столу подошел мужчина, худой, нескладный, в несуразном костюме и лакированных штиблетах, с аккуратной бородкой и густыми усами. Он с трудом протиснулся к нам сквозь многочисленные столики. Жестом короля отодвинул трактирщика и, обращаясь ко мне, спросил: - Тебя интересует эта картина? Она, действительно, плохая копия. Но я делаю много хороших. Они даже не копии, а совсем новые клеенки - жираф, красный олень, черный лев... А хочешь, скопирую «Отшельника Георгия»? Хочешь?! - Кто вы? - спросил я человека, видом напоминавшего мне начало про¬шлого века.- И как вам удается копировать самого Пиросмани? Человек тихо улыбнулся. - Я и есть Нико Пиросманишвили. Хочешь, пойдем со мной. Покажу тебе столько интересного! И грустного! И трагического! И прекрасного! - Хочу, - согласился я. Да и кто бы отказался пройтись по старому Тифлису с самим Нико Пи¬росмани! Он остановил фаэтон на Головинском проспекте: - Вези нас, брат, на другой берег Куры! - велел фаэтонщику. - Здесь не пахнет красками Пиросманишвили. Здесь другой Тифлис. Где-то в большом загородном доме, в мансарде, Нико показал мне картину. - « Кутеж трех князей...» Я молчал. - Нравится? Я пожал плечами. - Знаешь, заказчик, Гублат Чавчавадзе, отказался выкупить ее из-за уродливости. - Что же здесь уродливого? Голубое небо с барашками бегущих облаков, зеленые склоны гор, деревья и великолепно выписанные портреты. - Да плюнь ты на этого Гублата! Продадим картину в Лувр. Ее купят за огромные деньги. - Нет! - отмахнулся Николо. - Зачем продавать? Пусть висит здесь. При¬дут люди. Увидят. Скажут: «Это нарисовал Нико». Так что пусть висит. Клеенки. Полотна... Яркие краски и темные. Много лиц. И почти ника¬кого движения. - Почему? - Разве знаю?.. Я видел на картинах, которые показывал мне Пиросмани, не отдельные лица, а целый народ. И пейзажи у него - не отдельная гора, холм или улица. Но вся Грузия. Он привел меня в столовую «Симпатия». На стенах ее - пор¬треты царицы Тамары, Наполеона, Пушкина... Много портретов. Все, кого изобразил Николо, смотрели на нас своими черными глазами. И волосы их были черны. И брови. И носы горбатые. Все они были грузинами. - Это не я рисовал, - с сожалением, как мне показалось, сказал худож¬ник. - Это Карапет Григорьянц. - А если бы рисовал ты? - Сделал бы то же самое. - Тебя можно назвать талантливым, гениальным, великим. Но это будет лишь частью правды. - Какова же вся правда? - После каждого из этих слов надо поставить «грузинский». Художник улыбнулся: - Спасибо, батоно Володя. У одной из картин я спросил: - Почему ты свои застолья называешь кутежами? - Это ты их так называешь. На самом деле - это каждый раз трапеза. - Ну хорошо, - сказал я. - Пусть трапеза. Тогда ответь, почему столы твои бедны? Куриная ножка, пара кусочков шоти, одна форелина... Тебе жалко подать к столу жареного барашка, много зелени и пури, и лобио, и сыра? - Нет, не жалко. Совсем не жалко. Только зачем? Людям ведь не много надо. - А почему они во время застолья не разговаривают друг с другом, даже не едят? - Это спокойные люди. Куда им торопиться? То, что подано на стол, они все равно когда-то съедят и выпьют. Зачем спешить? - Пиршества твои печальны. У людей в глазах тревога и ожидание. О чем они хотят знать? - Сколько лет им осталось жить? Будет ли гроза? Может, боятся войны или голода? - Твои герои подняли воловьи рога с вином. Не будем же им мешать. Отправимся дальше, - предложил я. Нико не спорил. В каком-то подвале, бывшем духане, расписанном, я сказал: - У тебя все трапезы или праздники. Пиросмани обиделся: - Ты плохо смотришь: «Очаровательная красавица», «Дворник», «Кре¬стьянка идет за водой», « Пастух со егадодо баранов » и «Отшельник Георгий», и лев, и олень, и жираф... А вон, посмотри - женщина с кругжеей ИИВ&, - Погоди, Нико! Женщина ведь тоже пирует. Она пьет пиво. - Говорю же, что ты плохо смотришь. Вместо пены из кружки растут цветы. - Растут? - Нет, пена превратилась в цветы. - Как? По каким законам? - По моей воле. Я так захотел. Он дружил с продавцами мацони и кобийского сыра, с мясниками, шар манщиками, пекарями, духанщиками... Они знали и любили его. Пили ним вино. Когда же карманы художника становились дырявыми, совал ему деньги: «Не стесняйся! Бери! Разбогатеешь - отдашь». Картины Нико становились модными. Их покупали и продавали. Кто-т богател на этом. Но только не художник. - Ты великий человек, - сказал я ему. - Да ладно! Какой я великий?! Мазал стены своими рисунками в духанах а погребках, раскрашивал вывески и витрины, рисовал лица друзей и род¬ственников. А они говорили, что не узнают себя на моих клеенках. Я заработал вот за эту картину, - он указал на полотно, висящее на стене, - «Фаэтон и ночной кутеж» - стакан вина и тарелку супа. - Фирмы «Тамада» и «Старый Тбилиси» построили бы тебе из марочных бутылок, наполненных лучшими из вин, двухэтажный дом за эту картину. - Ты так думаешь? Тогда давай одну из этих бутылок выпьем сейчас. Я купил двухлитровую керамическую бутыль с видами старого Тифлиса: домики под черепичными крышами, террасы, веранды, уютные дворики. У продавщицы, торгующей водой, попросил два стакана. - Сейчас, батоно, - заспешила она, - вот только ополосну их. - Так они чистые... - Пусть будут еще чище. Когда еще великий Николо придет сюда?!. Я протянул ей десять лари. Женщина убрала руку за спину. - Как возьму деньги, батоно? Грех. Это все равно, что из храма украсть свечку. Мы пили терпкое напареули стакан за стаканом. Не закусывая и не пьянея. - А ты хорошо пьешь, - похвалил меня Нико. - А ты хорошо рисуешь. Мы рассмеялись. - Знаешь, - сказал художник после пятого стакана напареули, - а ведь было время, когда я был абсолютно счастлив. Имел двухэтажный дом, лавку, мастерскую. Люди уважительно приветствовали меня: «Светлого утра вам, батоно Николо! Доброго дня вам! Теплого вечера!» - А когда ты был очень и очень счастлив? - задал я вопрос. Николо теребил свою бородку, крутил ус, долго молчал, а затем ска¬зал: - В детстве... Когда отец научил меня выращивать цветы и сажать в землю виноградную лозу. - Тебя разорила та самая французская певичка? - спросил я неосто¬рожно. - Э-э-э! Что значит разорила? Можно быть нищим, имея сундук с золо¬том. Дело было так. В Тифлис приехал театр миниатюр «Бель Вю». 7 апреля 1909 года. Бенефис Маргариты де Севр. Красивая, взбалмошная, с приятным голосом и пышным телом. Нико влюбился в актрису. Влюбился безумно. Как мог только он, Николо Пиросмани. Он скупил цветы пяти садов и завалил гостиничный номер певицы букетами. - Это неправда, что я дарил ей лишь розы. Нарциссы, лилии, камелии... Неправда и то, что Маргарита была недостойна моей любви. Пушкин любил свою Анну и посвятил ей стихи. Я любил Маргариту и написал ее портрет. - Ты обижаешься на нее? - За что? Она доставила мне миг счастья. Разве только миллиона цветов стоит это?! Не обижаюсь. Жаль лишь, что, не попрощавшись, уехала. Он достал из кармана своего пиджака голубую шляпную ленту: - Все, что осталось от нашей любви. - Нет, Нико, - не согласился я. - Осталась картина «Актриса Маргари¬та» . Это твои цветы держит она в руке? - Конечно! А чьи же? - Картина хранится в Лувре. - Мне до этого нет дела. Часто его картины вызывали у меня грусть, жалость, восторг, недоуме¬ние. И его мысли: «Я никогда не радовался чужому горю». Или: «Я не судья, чтобы в своих картинах выносить приговор князю, кинто или монаху». - А знаешь, - сказал он однажды, - я ведь ходил в дни революции по городу с красной лентой, на которой было написано по-русски «Свобода». Пиросмани и красная лента? Это вызывало улыбку. - Я часто исчезал из Тифлиса с ящиком для красок и кистей. Потом ящик затерялся, и я носил свои сокровища в мешке. - А говорят, рассовав по карманам? - Это уже позже. Когда я болел и сильно пил... Часто исчезал, чтобы бродить по Грузии. Но всегда возвращался в Тифлис. - Последний раз... - начал было я. Но Нико прервал: - Последний раз в 1918 году. Перед Пасхой. Раскаты грома большой вой¬ны и большой революции доходили до Тифлиса. Война и революция - всегда кровь. Не было работы. Духаны и лавки закрыты. Я спился. Я умирал. Боль сдавила мне грудь. Боль и обида за незащищенного людьми и судь¬бой гения. - И не находил я больше друзей, - продолжал художник. - И негде было отогреть не то чтобы душу, но и тело. Я потерял все. Последней - гор¬дость. Ходил и искал, кто бы мне подал тарелку супа. Но Бог еще раз по¬жалел меня. Духанщик на улице Малоканской заказал картину. Не помню какую. Он кормил меня и давал водки, без которой я уже не мог прожить. Картина... Я написал бы ее за пару дней, но тянул с работой, потому что это давало мне пищу. Затем Нико привел меня в Дидубе, на улицу Потийскую. - Мое последнее жилище, - сказал художник. Его приютил многодетный бедный сапожник Арчил. Он не заказывал Пиросманишвили картины, потому что ничего не смыслил в живописи. Просто пожалел нищего, больного человека. Чулан, низкий потолок, вместо стола какой-то ящик, кушетка из досок. - Одним из последних, с кем я говорил здесь, был Ладо, художник. Он пришел ко мне по поручению художественного общества Грузии и принес немного денег. «Окажи мне уважение, - сказал я ему, - выпей стакан воды». Но он отказался. Может, оттого что я не предложил вина? Но его не было у меня. Я протянул ему кусок хлеба. Но он не взял и пури. Обидел меня Ладо. В это время к нам подошел импозантный мужчина в элегантном костюме с яркой косынкой вместо галстука и в лакированных штиблетах. - Батоно Пиросманишвили, не обижайся. Я не желал сделать тебе больно. Нико поднял на человека свой грустный взор. - А-а-а! Ладо Гудиашвили! - Я не хотел вас обидеть, мэтр Нико! Видит Бог, не хотел. - И уже, обращаясь ко мне, будто ища защиты, объяснил: - Здесь, в подвале, под лестницей, возле мусорного ящика, дети бросали камни в приоткрытую дверь чулана, за которой сидел старик с трясущейся головой, и кричали: «Художник Пиросман! Художник Пиросман!» «Там действительно Пиросмани?» - спросил я детей. «Да», - ответили они. «Так почему же вы бросаете в него камни?» «Потому что он слабее нас». Я прогнал детей. Вошел в чулан. На ящике стоял один стакан и лежал один кусочек хлеба. Поймите, я не смог... Не смог съесть этот хлеб. Зато какие картины показал мне Николай Асланович! - То были мои последние клеенки, - с грустью сказал Нико, - Самые последние. Ладо похвалил их. Мне было приятно. А потом я умер. Не сразу, конечно. Три дня лежал здесь в беспамятстве. Меня нашел Арчил. В боль¬ницу на фаэтоне отвез сосед Илья. - Зайдем в ту больницу, - попросил я художника. - Зачем? Мне больно. - Если больно, то не стоит... Но Пиросмани вдруг изменил решение: - Зайдем! И вот я листаю старую больничную книгу. « 7 апреля 1918 года доставлен в приемный покой мужчина неизвестного звания, бедняк, на вид лет шести¬десяти... В тяжелом состоянии, с отеком всего тела, со слабым пульсом, без сознания и через несколько часов, не приходя в сознание, скончался». Так и записали: «неизвестного звания, бедняк, лет шестидесяти». - А может, это был не ты, Нико? - спрашиваю я с надеждой. - Это был я. Какую из своих расписанных клеенок подарить тебе? - спро¬сил меня художник. - Да где же ты найдешь их, клеенки эти, Нико?! Все давно раскуплено за бесценок, разворовано, обменяно тобой на суп и вино. - Ладно, батоно Володя, я нарисую любую из них, пока ты будешь пить вино вон за тем столиком, изредка обмакивая в него пури. Я любил так делать... Хочешь «Жирафа»? Или «Пасхального барашка?» А лучше «На¬тюрморт». Конечно же «Натюрморт»... Он стал доставать из карманов кисти и краски, раскладывать их перед собой. Откуда-то появилась клеенка. Нико забыл обо мне. Он творил! - Батоно! Да ты ничего не ешь, - обиженно сказал мне в это время один из моих друзей, возвращая в кабачок Пассанаури, - тебе не нравится шаш¬лык? Эй! Принесите нашему другу горячие кебабы на вертеле! Я ел кебабы, обжигаясь. Горячий сок стекал с моих губ, пальцев, брызгал на рубашку. Потом мы пили кофе. Это тоже было волшебством. Ароматные зерна здесь же, при нас, помололи на ручной кофемолке, турки залили холодной водой и довели их содержимое на горелках до кипения, но закипеть не дали. - Такого напитка не сварят даже там, где выращивают кофе, - ска¬зал я. - Может, заказать еще чашечку? - Нет. Столько радости сразу - это слишком. Подошла дородная женщина в красном платье с не по-горски открытой грудью. - Какой-то мужчина просил передать вот это, - протянула она мне рулон клеенки. В моих глазах застыл вопрос: «Кто эта женщина? Где я ее видел раньше? И что это за сверток? » - Это Софико, местная официантка и жрица любви, - сказал один из моих друзей. - Да нет, - ответил я. - Это дама с картины Нико «Женщина с кружкой пива». - Здесь вообще не пьют пиво, - был ответ. - Какое пиво в горах Грузии? Здесь божество - вино. Но я-то точно знал, что это она. - Бери же подарок, - сказала женщина. - У нас не принято отказы¬ваться. Я принял рулон и развернул его. Все ахнули: перед нами искрилась яр¬кими красками картина «Кутеж кинто с органщиком Датико Земель». Та самая картина, что висела на стене. Только свежая, пахнущая красками и излучающая музыку шарманки. - Он все-таки прислал! - сказал я. - Сам выбрал и прислал. Наше авто спускалось вниз по ущелью, умытому дождем. Я сидел рядом с водителем Гоги и хорошо видел мокрые деревья, которые ласкало солнце, белые горы, бурые скалы... - Ваша Грузия - сказка, - сказал я друзьям. Они согласились: - Да, сказка. И мы в ней живем. Потом я повернулся к сидящим на заднем сидении и спросил: - А где подаренная картина? На меня глядели удивленные глаза. - Какая? - наконец спросил один из друзей. - Та, что прислал мне Нико. - Ты задремал, батоно, устал, видно. Тебе что-то приснилось. Но я-то знал, что все это время не сомкнул глаз, бродя по старому Тиф¬лису с Пиросманишвили. Потом мы стояли на грузинской земле, обдуваемые бодрящим ветром Дарьяла, и пили вино за великого сына Грузии - за Нико. Прилетела откуда-то мелодия шарманки. Грустная мелодия, но добрая и яркая, как краски Пиросмани. |
| Категория: Очерк | Просмотров: 731 | |
| Всего комментариев: 0 | |
|
| |
